Адрес мой (для того, чтобы ты не писал): Раris, Ruе dе Lа Роmре, 103.
Где бы я ни был, твои письма меня не достанут.
С. Есенин124. Е. А. Есениной
(Венеция, 10 августа 1922 г.)
10 августа 1922
Завтра из Венеции еду в Рим, а потом экспрессом в Париж. Послал тебе три письма, и никакого ответа.
Вот что, госпожа хорошая: во-первых, Шура пусть этот год будет дома, а ты поезжай учиться. Я тебе буду высылать пайки, ибо денег послать очень трудно. Все буду слать на адрес Козьмы Алексеевича. Сам же я в сентябре заливаюсь в Америку и вернусь через год.
Слушай, что я тебе говорю: пайки эти исключительно тебе, чтоб ты могла жить. Зря не транжирь. Относительно денег нажимай всегда на Мариенгофа или Сахарова. О посылках, что я тебе высылаю, не болтай. Они будут думать, что это для тебя достаточно, и потому ты тогда не выжмешь из них ни гроша. Мариенгоф и Сахаров люди очень хорошие, но в такое время им самим тяжело.
Живи и гляди в оба. Все, что бы ты ни сделала плохого, будет исключительно плохо для тебя; если я узнаю, как приеду, что ты пила табачный настой, как однажды, или еще что, то оторву тебе голову или отдам в прачки. Того ты будешь достойна. Ты только должна учиться, учиться и читать. Язык держи за зубами. На все, исключительно на все, когда тебя будут выпытывать, отвечай «не знаю». Помимо гимназии, ты должна проходить школу жизни и помни, что люди не всегда есть хорошие.
Думаю, что ты не дура и поймешь, о чем я говорю.
Обо мне, о семье, о жизни семьи, о всем и о всем, что очень интересно знать моим врагам, – отмалчивайся, помни, что моя сила и мой вес – благополучие твое и Шуры.
Письма мне пиши на адрес: Раris, Ruе de La Роmре, 103. Пиши заказными. Адрес обязательно по-французски. Где бы я ни был, оттуда мне всегда перешлют, даже и в Америку.
Привет всем.
Целую, твой
СергейВенеция – Лидо.
Отцу и матери тысячу приветов и добрых пожеланий. Им я буду высылать тоже посылки через «Ара». Скажи отцу, чтоб он поговорил с своей кассиршей относительно тебя. Иногда ты бываешь все-таки дурковата, и за тобой нужно следить.
125. А. Ярмолинскому
(Нью-Йорк, 1 ноября 1922 г.)
1 ноября 1922
Уважаемый т. Ярмолинский!
27 октября в Чикаго я получил Ваше письмо с пометкой 3 октября и совершенно не получил книги, которую должен был послать мне Ваш издатель. Очень хотел бы поговорить с Вами лично. Если можете, то позвоните завтра в 12 часов в отель, комната № 510.
С почтением к Вам и Вашей жене
С. Есенин126. А. Б. Мариенгофу
(Нью-Йорк, 12 ноября 1922 г.)
12 ноября 1922 г.
Милый мой Толя! Как рад я, что ты не со мной здесь в Америке, не в этом отвратительнейшем Нью-Йорке. Было бы так плохо, что хоть повеситься.
Изадора прекраснейшая женщина, но врет не хуже Ваньки. Все ее бáнки и зáмки, о которых она пела нам в России, – вздор. Сидим без копеечки, ждем, когда соберем на дорогу и обратно в Москву.
Лучше всего, что я видел в этом мире, это все-таки Москва. В чикагские «сто тысяч улиц» можно загонять только свиней. На то там, вероятно, и лучшая бойня в мире.
О себе скажу (хотя ты все думаешь, что я говорю для потомства): что я впрямь не знаю, как быть и чем жить теперь.
Раньше подогревало то при всех российских лишениях, что вот, мол, «заграница», а теперь, как увидел, молю бога не умереть душой и любовью к моему искусству. Никому оно не нужно, значение его для всех – как значение Изы Кремер, только с тою разницей, что Иза Кремер жить может на свое пение, а тут хоть помирай с голоду.
Я понимаю теперь, очень понимаю кричащих о производственном искусстве.
В этом есть отход от ненужного. И правда, на кой черт людям нужна эта душа, которую у нас в России на пуды меряют. Совершенно лишняя штука эта душа, всегда в валенках, с грязными волосами и бородой Аксенова. С грустью, с испугом, но я уже начинаю учиться говорить себе: застегни, Есенин, свою душу, это так же неприятно, как расстегнутые брюки.
Милый Толя. Если б ты знал, как вообще грустно, то не думал бы, что я забыл тебя, и не сомневался, как в письме к Ветлугину, в моей любви к тебе. Каждый день, каждый час, и ложась спать, и вставая, я говорю: сейчас Мариенгоф в магазине, сейчас пришел домой, вот приехал Гришка, вот Кроткие, вот Сашка, и т. д. и т. д. В голове у меня одна Москва и Москва.
Даже стыдно, что так по-чеховски.
Сегодня в американской газете видел очень большую статью с фотографией о Камерном театре, но, что там написано, не знаю, за не… никак не желаю говорить на этом проклятом аглицком языке. Кроме русского, никакого другого не признаю, и держу себя так, что ежели кому-нибудь любопытно со мной говорить, то пусть учится по-русски.
Конечно, во всех своих движениях столь же смешон для многих, как француз или голландец на нашей территории.
Ты сейчас, вероятно, спишь, когда я пишу это письмо тебе. Потому в России сейчас ночь, а здесь день.
Вижу милую, остывшую твою железную печку, тебя, покрытого шубой, и Мартышан.
Боже мой, лучше было есть глазами дым, плакать от него, но только бы не здесь, не здесь. Все равно при этой культуре «железа и электричества» здесь у каждого полтора фунта грязи в носу.
Поклонись всем, кто был мне дорог и кто хоть немного любил меня. В первую голову Гришке, Сашке, Гале, Яне, Жене и Фриде; во вторую – всем, кого знаешь.
Если сестре моей худо живется, то помоги как-нибудь ей. В апреле я обязательно буду на своей земле, тогда сочтемся.
Если нет своих денег, то сходи (обязательно даже), сходи к представителю Гржебина, узнай, по скольку продают в Германии мой том, и с общей цены на 5000 экз. получи немецкими марками. Потому рыночная цена марок дороже государственной …
Недели 2–3 назад послал тебе телеграфом 5 пайков «Ара». Получил ли ты? Если нет, то справься. Ту же цифру послал Екатерине и Зинаиде. Зинаиде послал на Орел, Крамская, 57, Н. Райх. Другого адреса я не знал.
Здесь имеются переводы тебя и меня в издании «Моdеrn Russiаn Роеtrу», но все это убого очень. Знают больше по имени, и то не американцы, а приехавшие в Америку евреи. По-видимому, евреи самые лучшие ценители искусства, потому ведь и в России, кроме еврейских девушек, никто нас не читал.
Ну, прощай пока. Целую тебя и твою Мартышку. Изадора кланяется.
Твой
СергейЖоржу, Клычкову, Устинову, Орешину поклонись тоже в первую голову.
127. М. Л. Брагинскому
(Нью-Йорк, конец января 1923 г.)
Милый, милый Монилейб!
Вчера днем Вы заходили ко мне в отель, мы говорили о чем-то, но о чем – я забыл, потому что к вечеру со мной повторился припадок. Сегодня лежу разбитый морально и физически. Целую ночь около меня дежурила сестра милосердия. Был врач и вспрыснул морфий.
Дорогой мой Монилейб! Ради бога, простите меня и не думайте обо мне, что я хотел что-нибудь сделать плохое или оскорбить кого-нибудь.
Поговорите с Ветлугиным, он Вам больше расскажет. Это у меня та самая болезнь, которая была у Эдгара По, у Мюссе. Эдгар По в припадках разбивал целые дома.
Что я могу сделать, мой милый Монилейб, дорогой мой Монилейб! Душа моя в этом невинна, а пробудившийся сегодня разум повергает меня в горькие слезы, хороший мой Монилейб! Уговорите свою жену, чтоб она не злилась на меня. Пусть постарается понять и простить. Я прошу у Вас хоть немного ко мне жалости.
Любящий вас всех
Ваш
С. ЕсенинПередайте Гребневу все лучшие чувства к нему. Все ведь мы поэты-братья. Душа у нас одна, но по-разному она бывает больна у каждого из нас. Не думайте, что я такой маленький, чтобы мог кого-нибудь оскорбить. Как получите письмо, передайте всем мою просьбу простить меня.
128. Е. А. Есениной
(Париж, 22 апреля 1923 г.)
Совершенно невозможная вещь, чтобы я писал тебе тысячу раз и ты, дура, не отвечала.
Добро бы ты не знала адреса, Мариенгоф пишет же мне. Я получал его письма в Америке, в Париже и вообще везде по тому адресу, который ему указывал. Не знаю, почему у тебя нет смекалки отправить мне хоть одно письмо через него или через Ваню и написать, как вы живете.
Адрес парижский. Попроси Толю, чтоб он тебе помог с деньгами. В июне я приеду в Москву. Когда дам тебе из Ревеля телеграмму, приезжай встречать.
Напиши, что тебе нужно купить. Пиши сжато и разумней, потому что письма мои читаются.
Жив ли отец? Жива ли мать? Как Шура?
Всех вас целую
СергейРаris, Ruе dе Lа Роmре, 103.
С. Е.129. А. Б. Мариенгофу
(Париж, вторая половина апреля 1923 г.)
Милый Рыжий! В июне буду в Москве и прошу тебя пожаться еще на «счет» сестры. После сочтемся.
